Русская История

[Gosha]

Предисловие

Историческая наука, пожалуй, одна из самых сложных и противоречивых сторон исследовательской деятельности, поскольку доля субъективизма в трактовке и оценке тех или иных исторических событий неизбежно присутствует в любой работе. Поэтому с течением времени исследования одного ученого-историка превращаются в источник или предмет изыскания другого ученого-историка, более поздней эпохи. В этом плане жизнь и деятельность безусловно выда¬ющегося ученого Михаила Николаевича Покровского (1868—1932) являет собой яркий пример того, как личность самого историка и его научное наследие стали предметами всестороннего изучения и тема¬ми для многочисленных научных и публицистических статей, лейт-мотивы которых нередко диаметрально противоположны.

С конца XIX по конец XX века в России сменилось несколько «идеологических эпох», и каждая из них в лице представителей официальной исторической науки, вне зависимости от того, происходило ли это при жизни М. Н. Покровского либо уже после его смерти, оставила для потомков свое отношение к нему как к историку и как к человеку, что само по себе неоспоримо свидетельствует о неординарности его личности и выдающихся достижениях на поприще научной и общественной деятельности. В чем же причина такого пристального внимания к персоне М. Н. Покровского со стороны современников и уж тем более со стороны потомков, отстоящих от него на многие десятки лет? В судьбе ученого (в равной мере с научной и житейской точек зрения) как в зеркале отразились блеск и трагизм представителей российской интеллигенции, искренне уверовавших в новое философское течение, которое затем трансформировалось в религию под названием «марксизм».

Выпускник историко-филологического факультета Московского университета, где под влиянием великих русских историков В. О. Ключевского и П. Г. Виноградова происходило его станов¬ление как ученого-исследователя академического типа, М. Н. Покровский, увлекшись марксизмом, перешел в стан социал-демок-ратов, а впоследствии и в партию большевиков. Однако еще до того, как М. Н. Покровский становится марксистом ленинского толка, он в 1909—1914 годах создает наиболее значимое свое произведение — капитальный труд по истории России под названием «Русская история с древнейших времен», который мы предлагаем вниманию читателей. Основное значение этого труда заключалось в том, что в нем впервые в русской историографии была сделана попытка систематически изложить историю России с древ¬нейших времен до конца XIX столетия с позиций материализма. Новизна трактовки истории России в корне отличалась от концепций официальной промонархической историографии, что придало работе острое политическое значение. Поэтому царские власти быстро издали указ об изъятии I тома «Русской истории с древнейших времен» из учебных библиотек и уничтожении V тома.

После Октябрьской революции и прихода к власти большевиков, став уже одним из главных идеологов марксизма (с мая 1918 года и практически до конца жизни М. Н. Покровский — заместитель наркома просвещения РСФСР, где занимался вопросами науки и образования), он принимал участие в яростной борьбе против малейшего проявления «ереси» в марксизме. По его словам, «...правильное понимание русской истории может опираться только на понимание ее Лениным».

Однако в «Русской истории с древнейших времен» Покровский допускает множество трактовок, не укладывавшихся в прокрустово ложе ленинизма, за что впоследствии ему не раз приходилось оправдываться. Тем не менее «Русская история с древ¬нейших времен» была возведена в ранг основополагающего про¬изведения для понимания русской истории с позиций материализма и ленинизма и, несмотря на определенное несоответствие идеологическим догмам, практически без каких-либо серьезных изменений и дополнений вплоть до 1934 года выдержала 8 изданий.

После смерти В. И. Ленина и прихода к власти И. В. Сталина изменились идеологические установки, а правоверные марксисты-ленинцы были признаны «еретиками» и подлежали планомерному уничтожению. Предание анафеме М. Н. Покровского и его научных трудов со стороны марксизма сталинского толка произошло уже после смерти ученого, тогда как судьба многих советских историков, выдвинувшихся в 20-х — первой половине 30-х годов, была неизмеримо трагичней. Практически все они огульно были причислены к «школе Покровского» и репрессированы. Научные работы М. Н. Покровского были изъяты из библиотек, и многие из них уничтожены.

Во времена «хрущевской оттепели», «застоя» и так называемой «перестройки» историки не раз проявляли интерес к научному наследию М. Н. Покровского (им было написано более 500 научных трудов), всякий раз пытаясь уложить его в жесткие рамки новых идеологических догм либо огульно развенчать. Однако по сей день остается актуальным вывод М. В. Нечкиной, сделанный еще в начале 20-х годов XX века в отношении «Истории России с древнейших времен»: «Этот труд представляет собой крупный вклад в науку... Грядущий исследователь русской истории обязательно пройдет через изучение работы М. Н. Покровского. Можно с ней не соглашаться, но нельзя ее обойти».

Глава I

Следы древнейшего общественного строя

С чего началась Древняя Русь в Взгляды Шторха. Славянофилы и западники ♦ Скудость летописных данных в Лингвистические данные. Славяне как лесной народ ♦ Славяне как автохтоны Восточной Европы. Вопрос о прародине славянского племени в Культура Российской равнины по Геродоту в Культура праславян по данным лингвистики в Старая схема экономического развития, ее ошибочность в Мотыжное земледелие в Древнейшие тексты: показания арабов в Древнейшая общественная организация 4 Дворище и печище в Следы матриархата в Экономические основы древнеславянской семьи в Семья — государство 4 Власть отца в Племя. Происхождение князей; условия их появления ♦ Следы власти отца в княжеском правлении

Еще писатели XVIII века никак не могли помириться на том, с чего началась Древняя Русь. В то время как пессимисты, вроде кн. Щербатова или Шлецера, готовы были рисовать наших предков X столетия красками, заимствованными с палитры современных этим авторам путешественников, создавших классический тип «дикаря», чуть не бегавшего на четвереньках, находились исследователи, которым те же самые предки казались почти просвещенными европейцами в стиле того же XVIII века.

Щербатов объявил древних жителей России прямо «кочевым народом». «Хотя в России прежде ее крещения, — говорил он, — и были грады, но оные были яко пристанища, а в протчем народ, а особливо знатнейшие люди, упражнялся в войне и в набегах, по большей части в полях, переходя с места на место, жил». «Конечно, люди тут были, — солидно рассуждал Шлецер, — Бог знает, с которых пор и откуда, но люди, без правления жившие подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса».

Древние русские славяне были столь подобны зверям и птицам, что торговые договоры, будто бы заключенные ими с греками, казались Шлецеру одной из самых наивных подделок, с какими только приходится иметь дело историку. «Неправда, — возражали Щербатову и Шлецеру оптимисты вроде Болтина, — руссы жили в обществе, имели города, правление, промыслы, торговлю, сообщение с соседними народами, письмо и законы». А известный экономист начала XIX века Шторх не только признает за русскими славянами времен Рюрика торговлю, но и объясняет из этой торговли и созданного ею политического порядка возникновение самого Русского государства.

«Первым благодетельным последствием» ее было «построение городов, обязанных, может быть, исключи¬тельно ей и своим возникновением и своим процветанием». «Киев и Новгород скоро сделались складочными местами для левантской торговли; в обоих уже с древнейших времен их существования поселились иностранные купцы». Эта же торговля вызвала второй, несравненно более важный переворот, благодаря которому Россия получила прочную политическую организацию. «Предприимчивый дух норманнов, их торговые связи со славянами и частые поездки через Россию положили основание знаменитому союзу, подчинившему великий многочисленный народ кучке чужеземцев». И дальнейшую историю Киевской Руси, и походы князей к Царьграду, и борьбу их со степью Шторх объясняет теми же экономическими мотивами, цитируя и так хорошо известный всем теперь, благодаря курсу проф. Ключевского, рассказ Константина Багрянородного о торговых караванах, еже¬годно направлявшихся из Киева в Константинополь.

Заново обоснованные и тонко аргументированные взгляды Шторха получили большую популярность в наши дни, но они нисколько не убедили современников-пессимистов. Шлецер объявил теорию Шторха «не только не ученой, но и уродливой мыслью», и согласился сделать разве ту маленькую уступку, что начал сравнивать русских славян не со зверями и птицами, а с американскими краснокожими, «ирокезами и алгонкинцами». Спор так и перешел нерешенным к последующему поколению, где оптимистическую партию взяли на себя славянофилы, а продолжателями Шлецера и Щербатова явились западники. «По свидетельству всех писателей, отечественных и иностранных, русские издревле были народом земледельческим и оседлым, — говорит Беляев. — По словам Нестора, они и дань давали от дыма и рала, т. е. со двора, с оседлости и с сохи, с земледельческого орудия».

Западники не доходили, правда, ни до признания русских славян кочевниками, ни до сравнений с американскими краснокожими. Но нельзя не заметить, с каким явным сочувствием Соловьев приводит летописную характеристику восточно¬славянских племен. «Исключая полян, — говорит Соловьев, — имевших обычаи кроткие и тихие... нравы остальных племен описаны у него (летописца) черными красками: древляне жили по- скотски, убивали друг друга, ели все нечистое, и брака у них не было, а похищение девиц. Радимичи, вятичи и северяне имели одинакий обычай: жили в лесу, как звери, ели все нечистое, срамословили перед отцами и перед снохами, браков у них не было, но игрища между селами, где молодые люди, сговорившись с девицами, похищали их».

Сам Соловьев прекрасно понимал, по-видимому, что это не объективное изображение быта древлян и северян, а злая сатира монаха-летописца на язычников и полянина — на враждебных полянам соседей: что начальная летопись недалеко ушла в этом случае по своей исторической точности от щедринской «Истории одного города». Но он не мог воздержаться от искушения повторить эту обличительную характеристику: слишком уж она хорошо согласовалась с тем представлением о славянах, какое сложилось у самого Соловьева. «Городов (у русских славян), как видно, было немного, — говорит он в другом месте уже от себя: — знаем, что славяне любили жить рассеянными, по родам, которым леса и болота служили вместо городов; на всем пути от Новгорода до Киева, по течению большой реки, Олег нашел только два города — Смоленск и Любеч. В средней полосе у радимичей, дреговичей и вятичей не встречается упоминаний о городах».

[Gosha]

Если какой-нибудь спор долго длится, не находя себе разрешения, то обыкновенно виноваты здесь бывают не одни споря¬щие, а и самый предмет спора. И в пользу сравнительно высоко¬го уровня экономической — ас нею и всякой другой — культуры славян в древнейшую эпоху, и в пользу низкого уровня этой культуры источники давали достаточно доказательств; из одной и той же летописи мы узнаем и о дикости вятичей с братиею, и о торговых договорах Древней Руси с греками.

Что считать правилом для Древней Руси, что исключением?

Что было частным случаем, индивидуальной особенностью одного племени, и что общим достоянием всех славянских племен?

Ответить на это можно, лишь отступив несколько назад от тех аргументов, которыми обменивались стороны в приведенных выше выписках. «Нестор», или, как бы его ни звали, начальный летописец, застал славян уже разделенными, и начинает свой рассказ с перечисления разошедшихся в разные стороны, но еще не позабывших друг друга славянских племен.

Если бы мы могли составить себе хотя какое-нибудь представление об экономической культуре славян до этого разделения, когда они еще жили вместе и говорили одним языком, мы получили бы некоторый minimum, общий, конечно, и всем русским славянам: перед нами был бы тот основной фон, на котором вышивали столь разноцветные узоры греческие и скандинавские влияния, христианская проповедь и левантская торговля. Этот фон до некоторой степени мы можем восстановить по данным лингвистики: общие всем славянским наречиям культурные термины намечают их общее культурное наследство, дают понятие об их быте не только «до прибытия Рюрика», но и до того времени, как «волохи», т. е. римляне, нашли славян сидящими по Дунаю и вытеснили их оттуда.

[Gosha]

Лингвистические данные намечают прежде всего одну характерную черту этого архаического быта: славяне исстари были народом промысловым, и промыслы их были преимущественно, если не исключительно, лесные. Во всех славянских языках одинаково звучат название пчелы, меда и улья: бортничество является, по-видимому, коренным славянским занятием.

Косвенно это указывает и на первоначальное местожительство славян: бортничество мыслимо только в лесной стороне. Это лесное происхождение наших предков вполне согласно с другими лингвистическими же указаниями. Славянское название жилья — дом, несомненно, в родстве, хотя и дальнем, с средневековым верхне¬немецким Zimber — «строевой лес» и обозначает, конечно, деревянную постройку.

Напротив, каменная кладка, кажется, вовсе не была известна славянам до разделения: все относящиеся сюда термины — заимствованные. Наше кирпич есть турецкое слово kerpidz, древнейшее славянское плинфа — греческое, точно так же, как и название известки, древнейшее вапъно (от греческого (Зафт)) и новейшее известь (от греческого астРестто — негашеный). И в то время как южные и западные европейцы имеют особое слово для обозначения каменной стены (латинское murus, откуда немецкое Mauer), в славянских языках особого термина для этой цели и доныне не существует.